«Приходят иногда скептики закрытые-закрытые, мол, давайте, показывайте мне шоу. Если тебе хотя бы одного такого человека удалось раскрыть, если он подумал, понял, что можно жить по-другому, и изменил свою жизнь, это уже хорошее дело»

Ярослав: Это было спонтанно. Сначала мы вдвоем сделали спектакль «Анна Снегина» для есенинского театрального фестиваля в Константиново, но не довели его до большой формы. А на следующий год решили сделать что-то побольше, задействовали больше актеров. «Есенин: Русь бесприютная» — это наш первый спектакль. И потом актриса из «Ведогонь-театра» Елена Шкурпело познакомила нас с арендатором усадьбы Струйских по московской программе об аренде культурных помещений (прим. автор. — Павел Булатов). Он сказал: «Давайте попробуем тут что-то сделать, можете приходить репетировать». По сути, идея театра родилась, когда уже было помещение. И именно иммерсивный формат пошел от площадки.

Ярослав: Да, изменяет спектакль.

Анна: Особенно в иммерсивном театре, потому что сама идея — в иммерсивности. У нас сейчас три иммерсивных спектакля в репертуаре: это «Шерлок Холмс: собака Баскервилей» — детектив, есть драма в двух линиях «Карамазовы» — данный спектакль вообще интересен наличием параллельных сюжетных линий, то есть в разных комнатах идут действия, каждый персонаж смотрит со своей точки зрения. У нас есть линия Алеши Карамазова — Странники и линия Ивана Карамазова — Скептики, и зрители изначально берут билет на определенную линию.

Ярослав: Да, чтобы сложить какую-то полную картину. Когда я начал работать с «Братьями Карамазовыми», я не рассчитывал, что будет две линии. Естественно, я перечитал роман, изучил много разного материала, подумал, что в один спектакль все не уместить, поэтому надо брать какую-то одну линию, грубо говоря, и на ней акцентировать внимание. То есть эта история должна была быть про одного брата или про отца, про что-то одно. А тут захотелось в одном спектакле попытаться показать разные сюжетные линии, родилась вот такая задумка, и мне кажется, что она себя оправдала во многом.

Мы в жизни проживаем определенные события, видим всё своими глазами, а о каких-то событиях только слышим. Тут так же получается: зрители видят напрямую одни сцены, а о других сценах они только слышат. Жизнь идет не в одном пространстве, она идет еще где-то. Иногда даже очень любопытно получается, когда зритель смотрит одну линию, а где-то там слышно, что идет другая, какие-то отклики, голоса. Интересно, а что там происходит? То есть у него [зрителя] вектор мышления направлен в разные стороны, он все пытается это совместить в одно. Это такой живой процесс, получается цельная картина.

Анна: И потом зритель приходит еще раз, картина дополняется, потому что он уже видел одну линию, ее акценты, решает еще раз пересмотреть какие-то моменты, открытые для себя. Получается многогранное изучение романа, после чего зритель для себя решает: «все, я сам перечитаю роман и все еще раз пойму, и еще раз приду». И такие есть.

Анна: Сложности у нас разные. Вопросы аренды стоят очень остро, но у нас замечательные партнеры, с которыми всегда удается договориться, и в принципе не было каких-то больших разногласий с теми людьми, с которыми мы уже работали. Конечно, зарплаты актеров, зарплаты всего театра складываются из спектаклей, то есть сколько за спектакль собрали, сколько билетов продали, не конкретно с одного, а за все спектакли.

Ярослав: У театра нет финансирования, поэтому все идет от доходов. Есть доход — есть зарплата, нет дохода — нет зарплаты, все просто.

Анна: И поэтому мы подаем на гранты. Спектакль «Братья Карамазовы» был поставлен на стипендию от Союза Театральных Деятелей. Но нет грантов на зарплаты, на аренду, что очень печально, поскольку существует очень много частных театров. В Петербурге многие частные театры получили финансирование, например театр Миронова, Театр Поколений им. Корогодского, театр Лицедеи… давайте говорить серьезно, это почти государственные театры, которые имеют финансирование, спонсоров, медийных актеров и так далее. Но есть очень много хороших театров, малоизвестных, в Москве, в Петербурге, в регионах, которые не получают финансирование. Все на самоокупаемости.

Ярослав: Естественно, основа частного театра — это не денежная составляющая.

Анна: Это энтузиазм.

Ярослав: То есть это больше некая идейность, за которой все идут, в которой все хотят находиться, это материал, который берется. Весь материал, который мы берем, очень интересен каждому актеру. То есть, конечно, многие хотели бы сыграть Алешу Карамазова, Рогожина, Настасью Филипповну или Катерину Ивановну, или даже Солоху из «Вечеров на хуторе близ Диканьки», такие роли мирового репертуара. Но если ты придешь работать в государственный театр, тебе никто не даст такое, потому что каждый артист уже находится на своем месте. Молодым артистам в государственных театрах очень тяжело, они по большей части играют массовку. Или же надо ехать в провинцию и там играть что-то, потому что в Москве очень сложно.

Анна: Наши актёры очень востребованы и, помимо "МДТ Есенина", работают в государственных театрах, которые порой диктуют свои условия: свои фестивали, свою занятость и так далее. Когда мы создали свой театр, мы поняли, что есть возможность не просто выходить на сцену и самореализовываться как актер или как актриса, есть возможность думать, о чем именно ты хочешь сказать своим спектаклем, и эта возможность уникальна, за это очень многое можно отдать. Ты будешь играть эту роль не просто потому, что тебе сказали сверху, а потому, что ты можешь что-то сказать.

Ярослав: Больше возможности высказаться, как актерам, так и всей творческой команде в целом.

Анна: Ярослав — довольно молодой режиссер, и молодым режиссерам с одной стороны легко пробиться в большие театры, если есть связи. Если же связей нет, то и возможности так ставить спектакли, которые длятся три с половиной часа, тоже не так много. Такая возможность появляется только в том случае, если начинаешь создавать что-то своё. Именно в нашем театре мы нашли своего зрителя, который нас понимает, который нас любит, их количество умножается, и им нравится. На самом деле, молодые режиссеры могут сказать свое слово, только дайте им возможность.

Анна: Да в принципе нет, наверное.

Ярослав: Во всем нужно находить свою деликатность. Если это какая-то достаточно острая тема, про нее нужно говорить аккуратно, но кому надо, тот все увидит и все поймет.

Анна: Сейчас высказываться ярко, кричать со сцены в микрофоны — это вызов. Хорошо, что в большом театре есть такие формы, но своими криками со сцены многого ли мы добьемся? А вот если мы аккуратно донесем до зрителя мысль, так, чтобы он ее не боялся, просто с ним поговорить так, чтобы он понял...

Ярослав: Зритель должен выходить не ошарашенный, а заражённый мыслью спектакля, она должна у него вертеться, вертеться, чтобы он пришел к какому-то своему мнению. Опять-таки, театр — это искусство, а не политическая арена или трибуна.

Ярослав: У нас есть спектакль «Есенин: Русь бесприютная», там события разворачиваются на фоне революции. Естественно, присутствует символика того времени, плакаты, потому что в этом спектакле Есенин показан не так, как его привыкли воспринимать: как лирика, хулигана, автора. Показано, как его жизнь проходит на фоне событий в стране. Мы должны были сыграть этот спектакль на Красной площади, но нам сказали, что если мы хотим его там играть, нужно убрать всю символику. При этом сделан спектакль был в годовщину революции. Это такие дикие противоречия: у нас годовщина революции, а говорить об этом нельзя. Вот это немножко странно.

Анна: Это была единственная цензура, которой мы подверглись. Мы тогда сыграли другой наш спектакль, не менее замечательный, «Дети Дон Кихота», который посвящен Владимиру Зельдину.

Ярослав: Наш спектакль любят, «Есенин» у нас идет с основания театра уже пятый сезон, четыре года ему исполнится.

Анна: В честь Сергея Есенина и назван наш театр, потому что со спектакля по его поэзии и начался наш театр.

Анна: Мы стремимся к этому. Несмотря на все сложности, бухгалтерию, разные отчетности, большой штат сотрудников — мы все равно к этому стремимся и плавно идем к этой цели. Сначала думали быть частным театром, но потом поняли, что если мы будем государственным театром, то появится больше возможностей.

Ярослав: Это ведет к стабильности: обеспечить артистов и техническую составляющую постоянными зарплатами, чтобы люди были уверены в своей работе. При этом хочется сохранить идейность в театре, то есть и ее творческую наполненность, хочется это все попытаться совместить, чтобы все это было вроде и государственным театром, но начинка осталась та же, что и в начале.

Анна: И вообще у государственных театров больше возможностей, выделяются деньги на спектакли, на постановку. Мы на каждую постановку ищем спонсоров…
Ярослав: Понятно, что сейчас у государственных театров тоже нет полного финансирования. Обычно это около половины самоокупаемости, но все равно какие-то деньги на спектакли выделяются.

Анна: Вы говорите, в частном театре больше свободы самовыражения, да, это так, но если этот же частный театр переходит в статус государственного, свобода выражения остается, но при этом уже не нужно думать о наполняемости зала, о постоянных продажах…

Ярослав: Нет, нужно, конечно, задумываться о продажах, но там уже каждый отдел занимается своим делом. Пока у нас нет такой возможности, чтобы на каждую сферу был свой отдел. Многое приходится контролировать самим.

Анна: Иногда приходится вместо творческого контраста писать бумаги. Вот это, пожалуй, усложняет жизнь. Не можешь полностью отдаться искусству и творить: левой рукой ты художник, а правой рукой подписываешь, ставишь печать, всякие штуки решаешь бумажные…

Анна: Я очень много об этом думала. Допустим, сейчас не станет человека, что он оставит после себя, какой след? Приходят иногда скептики закрытые-закрытые, мол, давайте, показывайте мне шоу. Если тебе хотя бы одного такого человека удалось раскрыть, если он подумал, понял, что можно жить по-другому, и изменил свою жизнь, это уже хорошее дело.

Мы не Мессии, мы не меняем жизни, но если вдруг у человека изменился взгляд в какую-то более хорошую сторону благодаря нашему творчеству... Зачем нужен театр? Он нужен, чтобы ты пришел и увидел себя со стороны. Мы видим себя со стороны в разных персонажах, не обязательно главных. Он стоит где-нибудь в третьем ряду, и ты говоришь: «Вот она, я».То есть театр, как мне кажется, призван менять жизнь, это глобально звучит, но, пожалуй, менять.

Ярослав: Как говорил Дон Кихот в мюзикле: «Хочется сделать мир добрее и милосерднее». В этом, наверное, цель, потому что сейчас наблюдается такая тенденция в театре, что он уходит в ненужный бытовизм, отдаляется от искусства. Образуется некая пропасть между театром и искусством, он не должен забывать связь с ним, а должен идти рука об руку. Сейчас режиссура становится очень провокационной, провокация ради провокации. Забывается автор, забывается первоисточник, многое делается ради эпатажа, ради того, чтобы люди в каком-то шоке уходили, чтобы они об этом говорили, создается кипиш вокруг театра. А театр — это не кипиш, наоборот, это созидательное искусство, которое должно к чему-то вести, к духовному, а не антидуховному.

Ярослав: Нет, наоборот, я имею в виду скандал.

Анна: Я не буду приводить очевидные примеры, «давайте сядем на сцене и сделаем это», они делают это на сцене, и об этом все говорят. И зачем? Чтобы все потом вышли и говорили: «Ой, на сцене так делают».

Ярослав: И, естественно, мы не можем сразу пытаться возрождать культуру, но можем хотя бы каким-то своим вкладом чуть-чуть приостановить деградацию, это было бы хорошо.

Анна: Есть множество прекрасных театров, даже больших, которые не забывают об этом. Пример — театр Вахтангова, которым мы восхищаемся с точки зрения организации, там замечательный директор Кирилл Крок, который удивительно ведет её процесс. Я, как директор театра Есенина, слежу за тем, что делает Крок, и я считаю, всем директорам стоит последить за тем, что делает Кирилл Крок, потому что он буквально в открытую говорит: «Ребята, делайте вот так, и будет хорошо!» И действительно получается хорошо!

Ярослав: Театр Вахтангова — это один из таких ориентиров, который не забывает о духовности. Он несет свою миссию, которая была заложена во время основания театра, и развивается. Постоянное развитие.

Анна: Самое главное в театре — чтобы не было застоя. Конечно, есть такие периоды…

Ярослав: В любом творческом коллективе есть периоды застоя, есть периоды всплеска, и это должно быть обязательно, потому что организм живой.

Анна: Смысл в том, что, правильно Ярослав сказал, театр — организм живой, он должен развиваться, но после каждого периода застоя должны быть периоды всплеска.

Ярослав: Мне кажется, театр никогда не перестанет быть актуальным, потому что это — живой момент, который ты не можешь запечатлеть. Даже если ты снимешь на камеру, это будет не то. Телевидение израсходовало себя. Там нет свободы слова, искренности высказывания нет, все везде как-то политизировано, есть свои препоны, свои затычки. Ты можешь нести жизнь, и жизнь всегда будет интересна. Театр — один из самых древних видов искусства, и он тоже видоизменялся. Поставь человека на коврике, и это тоже будет театр, если он что-то делает.

Анна: Даже когда ты приходишь в театр, посмотришь, и такой катарсис испытаешь, и понимаешь, что ты не один об этом думаешь, что тебе не одному плохо. Это не то, что ты испытываешь от фильма в кинотеатре. Да, мы тоже ходим в кино, но когда видишь это живое существо на сцене, которое плачет, которое переживает, которое волнуется, которое терзается, тогда понимаешь — ты не один. И ты не просто не один, потому что за тобой там какой-то экран, а потому что перед тобой живой человек, который все это чувствует, хотя говорят, что в театре все одиноки. Театр, мне кажется, будет вечен, потому что искусство само по себе вечно. Его актуальность не в современной драматургии, не в современных пьесах, а в угле зрения, под которым ты на все это смотришь.

Ярослав: Что самое ценное, в репетиционный период в спектакль закладывается очень много разных смысловых пластов и берется за основу что-то одно, но кроме этого одного к нему что-то приделано, такой целый рабочий организм получается, сердце, которое бьется. И каждый зритель в любой день может увидеть новое.

Анна: Есть составы разные, разные актеры играют, с одним артистом это один спектакль, с другим — другой, даже изнутри. Иногда у нас спектакль идет, мы ввели состав, играем уже три года, и происходит открытие: «Вот как нужно было это играть, вот как нужно было это сказать». Когда-то такое случается, когда-то не случается. Фильм можно посмотреть, он как шел, так и будет идти, актёры же будут поворачиваться в ту же секунду, говорить текст. Мы вот сами снимаемся, и наши актеры снимаются, это запечатленное действие, это тоже магия кино, но магия кино — это монтаж. Как однажды Юрий Грымов, кинорежиссер, привел в пример швабру, которую можно снять как угодно, и сделать с ней фильм, который будет даже душераздирающим, но если поставить эту швабру на сцену — она ничего не сыграет. Потому что именно вот этот момент живого действия, момент настоящего и важен. Некоторые люди приходят смотреть наши спектакли бессчетное количество раз, им все еще интересно. Они продолжают приходить не потому, что мы им симпатичны, а потому, что каждый следующий спектакль отличается от предыдущего. Каждый раз мы максимально выжимаем из себя все, что можно. Мы выходим на поклон, все мокрые, потому что настолько сильно этому процессу отдаемся, это обмен энергией. И мне кажется, этого обмена нет нигде, кроме театра. Мне кажется, зрителю тоже это важно, когда он приходит на спектакль и чувствует обмен энергией, а потом выходит со спектакля и плачет. У нас зачастую бывает так, что, особенно на «Карамазовых», на «Идиоте» люди плачут после спектакля. И мы даже как-то боимся за них, они просто сидят у нас в фойе и рыдают. Значит, катарсис случился.

Ярослав: Значит, не зря был сыгран.

Анна: Значит, все не зря.