Я Людвиг ван Бетховен

Творцы, вписавшие себя в историю, часто в этой самой истории обрастают мхом монументализма и превращаются в памятники. Когда их творчество навсегда помещено в учебники, исследования и, в общем-то, нашу обыденность, частенько забывается то, что когда-то это были живые люди: с пороками, характером, любовью, счастьем и болью. А потому вопрос — можно ли изучать творчество человека, не оглядываясь на его жизнь, — для всех исследователей всех направлений до сих пор не решен.

Для меня, впрочем, именно стирание этой позолоты, которая появляется вместе с приставкой «великий», — это путь к настоящему изучению творчества и творца.

Моноспетакль «Бетховен» драматурга Валерия Печейкина и режиссера Хуго Эрикссена как раз срывает эту посмертную маску величия с немецкого композитора. За девятью симфониями, «Лунной сонатой» и багателью «К Элизе», которую мы теперь часто слышим, пока ждем ответа во время звонка, скрывается противоречивая, болезненная, страстная и очень сложная личность, воплощенная Юрием Межевичем. Рассказать о нем простым языком трудно: он был личностью известно противоречивой, поэтому и его история в «Практике» — это тяжелая личная драма, превращающаяся в буффонаду и приправленная острым сарказмом, которая играется среди музейных экспонатов из жизни Бетховена.

Спектакль начинается с экзамена в не таком уж и далеком будущем — ИИ задает вопросы, которые отвечающему кажутся как минимум бессмысленными. Сдающий объясняет: Людвига ван Бетховена не уместить в рамки «родился-женился-умер» (и не только потому, что никто не знает его точную дату рождения и он никогда не был женат). И чтобы это доказать, отвечающий берется рассказать историю композитора без купюр.

Жизнь Бетховена в спектакле показана отрывками, скетчами, будто пьеса в стаккато. Каждый эпизод его жизни отличается эпохой, стилем, настроением: фарс граничит с трагедией, романтическая драма сменяется мистерией. Одиночество, болезни, галерея встречавшихся ему на жизненном пути людей — от отца, который пытался слепить из него второго Моцарта, до Рихарда Вагнера, который эту встречу и вовсе выдумал, — через это вырастает болезненная, сложная, гениальная фигура композитора.

Но ни один из этих эпизодов не может перекрыть звука надвигающейся трагедии — тихого шума в ушах. Не то шуршание песка, не то комариный писк, всякий раз он напоминает о себе, стоит зрителю отвлечься от смены событий. С каждым витком лет жизни Бетховена звук становится громче до тех пор, пока не превращается в оглушительную тишину. В следующий раз он услышит музыку только после смерти.

Так уж вышло, что в музыкальной школе Бетховен давался мне с трудом. Тяжесть его истории ложилась на плечи грузом, играть его было сложно — приходилось постоянно налегать на педали и клавиатуру. Возможно, выбранная форма для спектакля должна была облегчить этот груз монументальности и трагичности, однако именно эта скетчевость, обилие переключений стилей и даже эпох — это то, что не дало мне нырнуть в эту историю достаточно, чтобы проникнуться жизнью композитора. Даже в конце, после триумфа девятой симфонии, который мы в камерном зале театра разделили с композитором, Бетховен остался для меня далек так же, как и раньше, когда о его сложной жизни и трудном характере я читала из книг.

Впрочем, не постичь Бетховена, оставить его хаотичным клубком жизненных нитей на просторах истории — это тоже результат узнавания.