Человеческому мозгу свойственно выстраивать стены, чтобы защитить хрупкую душу от потрясений. Так и здесь: Маша понимает, что Крестный не белый и пушистый, а криминальный авторитет, что боксёры из его секции готовы по одному её слову избить подростка, но не осознаёт опасность, количество насилия вокруг неё и, самое главное, – чем это насилие может обернуться. Рядом с ней так много боли, что она научилась справляться с ней по-своему. Она прячется в музыке. Джаз звучит всегда, она поёт о похоронах, и песня о простой плоской любви звучит как шутка, разлетаясь по кладбищу. Она поёт, когда сидит привязанная к стулу. И джаз звучит легко и радостно, в нём спасение и для героини, и для зрителей — нет такой раны, которую не обезболил бы Фред Астер. В последней сцене впервые она искренне счастлива, хоть вновь её счастье омрачено той ценой, которую пришлось за него заплатить. Её «сердце бьётся так сильно, что едва ли можно говорить», и непонятно, радость это или истерика. И, хотя можно предположить, что джаз — лишь ещё одна автобиографическая деталь, он удачно встраивается в повествование. В ревущие двадцатые, в век джаза, царило «ощущение распада былого миропорядка, словно бы взорванного войной», а также «испепеляющая жажда жить — сегодня, немедленно, здесь и сейчас». Ничем не напоминает анархическую свободу, о которой говорят, вспоминая 90-е? Такая взаимосвязь эпох ещё раз даёт понять, зачем же в качестве саундтрека был выбран саксофон и фортепиано, а не мрачные треки, соответствующие периоду.