Мир при инсульте

Он лил кипящий голос
В невидимое углубленье —
То он надеялся, что звук взрастет, как колос,
Уже с той стороны, то умолкал в сомненье.
То просыпался и тянул из этой ямки все подряд,
Как тянут из укуса яд.

Елена Шварц

На дворе 1962 год. На экранах советских пузатых телевизоров мелькает праздничная чехарда «Голубого огонька», за окном, как грибы, вырастают пятиэтажки-хрущевки, отменен налог на бездетность для незамужних женщин, люди цитируют «Карнавальную ночь», а Гагарин и Титов уже побывали в космосе. В СССР — оттепель.

А еще в Манеже раскинулась выставка художников-авангардистов, приуроченная к 30-летию Московского отделения союза Художников — того самого МОСХ, на теле которого студия «Новая Реальность» оказалась кровоточащей раной — совершенно не совместимой с утопическими идеями коммунизма, за которые цеплялось уже не первое поколение, хотя мир уже дважды лежал у их ног, раскуроченный по карте, а реальность стегала по глазам каждое утро, день, вечер, ночь.

И вот на эту выставку авангардистов приезжает Хрущев. Настолько далекий от мира иносказательной абстрактной живописи, насколько только можно представить. И ничего не понимает, кроме одного — перед ним не искусство. Перед ним — нечто странное, пугающее и то, что никак не вписывается в Советский Союз, а значит, принадлежит чему-то чужеродному, капиталистическому. И незачем разбираться, что за этим странным и непонятным стоят живые люди, думающие, творящие, пытающиеся передать не форму, а ощущение.

И это — исторический контекст спектакля, сотканного из вырезок газет, воспоминаний художников и стенограммы того самого разговора Хрущева с художниками. Того самого «кровоизлияния» в МОСХ и художественную реальность той эпохи.

Спектакль Юрия Печенежского начинается показательно. С пластикового, карикатурного, граничащего с детским утренником, но отрепетированного по нотам и обязанного продолжаться несмотря ни на что «Голубого огонька». Страшного в своей неестественности и будто вещающего из параллельной вселенной, где всегда все хорошо. И тем больше контраст с вставками воспоминаний самих виновников случившегося — тоскливых и искренних, создающих ощущение противопоставления советского идеального мира миру человеческому. Тем ярче выглядит тот самый разговор, точнее, монолог Хрущева, обличающий, резкий и до обидного несправедливый, высказанный в глаза художникам, сидящим перед ним, как провинившиеся школьники. Он оценивает то, что уже много веков не получается объединить ни в одну четкую систему критериями и стандартами простых рабочих — безжалостно и радикально.

Все слова, сказанные в пылу, бьют наотмашь и кажутся неестественными и непримиримыми даже спустя шестьдесят лет. Их высылают из страны — почти всех, — обвинив в непатриотизме, хотя все из них были патриотами — людьми, выросшими в советском мире, впитавшими его постулаты и искренне любившими, как умели, свою родину. И пусть они представляют собой авангард — андеграунд мира искусства, но за ним все равно виден человек.

Постановка представляет собой конструктор, собранный почему-то из совершенно разных материй, но сложенный в цельную картину. Наверное, потому что жизнь сама по себе такая, местами нелепая и честная, местами похожая на отретушированную картинку и лучшую версию самой себя, а иногда — на нечто больше понятное чувственно, чем логически.

Вот съемки того самого новогоднего карнавала счастья с заученными репликами, неуместной и неожиданной искренностью и костюмом кукурузы. Вот разговор в декорациях картин авангарда, представляющий собой, если так признаться честно, сам по себе чистый авангард — потому что неизвестно, куда он повернет в следующую секунду и чем обернется та или иная в порыве чувств брошенная фраза. Вот голос из луча света, голос из прошлого, честный и надломленный. А вот, наконец, это все сплетается в один большой концерт и становится миром при инсульте — пульсирующим, нереальным и пугающим.

Но время идет и расставляет все по своим местам. И искусство, даже отвергнутое, но резонирующее с реальностью, рано или поздно возвращается.