Иисус Христос и (возможно, радиоактивный) пепел

Спектакли Семёна Серзина зачастую посвящены потерянным мужчинам и вызывающим только искреннее сочувствие женщинам. Непутевые и немного несуразные, такие персонажи не очень справляются с жизнью, но в каком-то своем особом смысле всегда стараются. Собравшиеся за столом герои премьерного «Тихого света» (все того же Серзина в Невидимом театре) не такие — как только каждый из них произносит свою первую реплику, становится ясно, что жалеть жителей далекого степного села не выйдет. Это удивительно и даже немного абсурдно, потому что предлагаемые обстоятельства как раз располагают к обратному.

В наполненном колкостями и злостью диалоге нас знакомят с семьей (расширенной семьей, — подсказывает курс обществознания) из мужа Вали, жены Люды, ее сестры Тамары и пожилой матери мужа Нины. У каждого за спиной скрывается непрожитая жизнь: Люда прощается с давно упущенной возможностью построить карьеру в городе, Тамара вздыхает по бессмысленным амбициям уйти в стэндап, Валя молча грустит об отсутствии в собственном браке детей. Им не так много лет, но кажется, что все хоть сколько-нибудь значимое уже давно прошло: и вместе с юношеской дуростью из жизни исчез и весь интерес к ней. Главные герои «Тихого света» даже не перемещаются по сцене, единственное, что в затерянном селе вообще вызывает хоть какую-то искру любопытства — это воцарившаяся аномальная жара и погибший накануне подросток («бедный-бедный мальчик»). Впрочем, даже эти события становятся не чем-то выдающимся, а лишь поводом отвлечься от семейных дрязг, чтобы после вновь вернуться к перемыванию костей и подсчету долгов.

Есть только одно чувство, которого в героях даже больше, чем разочарования в собственной жизни, — и это затаенная обида. Кажется, что они о том, что по-настоящему волнует, друг с другом никогда не разговаривали. Кажется, что они бесконечно говорят по кругу об одном и том же, но просто не привыкли прислушиваться к болтовне друг друга. Их фрустрация плещется через край, и, пожалуй, именно она заставляет морщить нос. Люда кричит, и я злюсь, а не размягчаюсь, Нина ей вторит, и мне хочется стукнуть каждого на сцене, а не испытывать сочувствие. Злость порождает только злость — и это справедливо как и для отношений между персонажами, так и для взаимодействия между зрителями и сценическим действием.

История погибшего Миколки, которую в перерывах между семейными спорами читает из тонкой зелененькой тетрадки почти закадровым голосом его мама, тоже вызывает смешанные чувства. С одной стороны, его, разумеется, очень и очень жаль. Миколка — жертва буллинга и невежества, мальчик с особенностями, родившийся слишком далеко от цивилизации, чтобы получить необходимую помощь и хоть сколько-нибудь гуманистическое отношение к себе. С другой стороны, излишне телесные описания да и возможность заглянуть в матершинные мысли Миколки в сочетании вызывают скорее отвращение, чем желание мальчику посочувствовать. Он здесь — такой Иисус Христос поневоле, который умирает не из смирения и жертвенности, а просто потому, что жить у него не выходит. И никакого воскресения не будет — порочно зачавшая его мама даже не знает, как принято хоронить.

А героям остается только тихий свет — зарево от степного пожара на горизонте и пепел, посыпающий их головы и покрывающий собой село. Кажется, что тихий свет становится знаком: непутевое семейство наконец прекратило спорить, и теперь взирает из своего окна с крестом на загадочно сверкающий горизонт. Вместе с тем, есть в этом свете и что-то булгаковское: никто из них не заслужил ничего, кроме покоя, кроме этого тихого света, который сотрет все переживания. Или, может быть, все дело только в том, что это село находится на таких далеких задворках истории, что ни света, ни пожаров в нем никогда не бывает — долетает только пепел. И даже если это окажется пепел от ядерного взрыва, ни Людка, ни Тома об этом не узнают.